Миклош Месей
Фильм
Миклош Месей
(1921−2001)
Роман Миклоша Месея «Фильм» — текст, который давно «зацепил» меня, взял на крючок первой фразой, прочитанной уже теперь много лет назад. Словом keletnyugat — неизведанное восточно-западное (так!) направление, куда движутся Старик и Старуха от площади Москвы.
Площадь эта последние годы называется иначе, но в культурную историю Будапешта в том виде, в каком ее изобразил Месей, конечно, впечатана именно как «площадь Москвы». Я никогда не могу по-настоящему, просто и популярно объяснить «в двух словах», почему именно этот текст, и почему Месей, эта «серебристая ель», как его назвал в свое время Петер Эстерхази — мне очень нравится этот образ.
Петер Эстерхази
«Чудесная жизнь автора предисловий», 1998−99
«Чудесная жизнь автора предисловий», 1998−99
Месей каждой своей клеточкой предупреждает нас, что писатель должен целиком и полностью отвечать за каждую фразу: это отличает литературный текст от любого другого. Всегда, целиком и полностью.
Старик — это чтобы у нас было какое-то определение — это тот, кому больше семидесяти, то есть ММ — старик. Мы не думали, что там будет, но так оно есть. Получается, есть старый человек, могучее дерево и восклицательный знак, и, не произнося ни единого слова и уж тем более, не поднимая указательный палец — он никогда в жизни так не делал, — одной лишь возможностью полистать свои книги напоминает нам, писательскому цеху, этой едва существующей общности, о собственной сути, о задачах, которые перед нами стоят, о работе, которую мы должны проделать.
Текст Месея, эдакий «большой брат», присматривает за нами, и пока дело обстоит так, нам будет хорошо.
Не красота языка, но его правда интересует, занимает и тяготит его, вакханалию языка постмодерна он наблюдает с почтительным раздражением. Венгерский язык нам достался уже в варианте «после Месея», благодарность наша вечна и корыстна. […]
ММ — одиноко стоящая серебристая ель. Есть в нем что-то обезличенно величественное, что внезапно напоминает нам (забытое) суровое, языческое величие одновременно и жизни, и литературы.
Серебристая ель возвышается отдельно от остальных деревьев. Дотронуться до нее ты уже не можешь. Но где бы ты ни находился, ты ее видишь. Смотришь на нее, видишь, благодаришь ее.
Кивок в сторону Эстерхази — это, конечно, пораженчество, очередное обращение к авторитетам, но с венгерской литературой вечно так. Говоришь: я ее люблю. А тебе сразу — а ты нас убеди, что мы должны ее тоже полюбить. И хочется — как в случае с Месеем — вывалить сразу все на стол: и что тексты его можно читать сколько хочешь раз и все по-разному, и что игра его с читателем бесконечна, и что трудное вхождение в эти тексты — если преодолеешь преграду — будет вознаграждено стократ.
Старшая коллега, редкий читатель (и переводчик) после прочтения Месея написала, что он ее «поработил» (и это даже на русском, что говорить об оригинале!). И хочется еще сбивчиво объяснять, как он умудряется в небольшом тексте создать многомерное ощущение времени — словно ты, стоя в одной точке пространства, можешь одновременно видеть события, происходившие в этой точке в разные моменты исторического времени. Как на фотографии с множественной экспозицией. Как в кадре, где наложились друг на друга сразу несколько кинонарративов. И как он умудряется — не демонстративно (многие потом делали это именно напоказ), но тонко «вшить» в свой текст чужие странные обрывки газетных статей, мемуаров, оборванных на полуслове, и ты чувствуешь присутствие чужого голоса, но он не торчит обрывком, но остается частью звукового и визуального полотна. Похоже на приемы озвучания в фильмах Германа старшего, когда все говорят, как в жизни, одновременно, перебивая и заглушая друг друга, и главные слова, канву истории, ты можешь пропустить, а можешь вдруг услышать и поразиться.
А еще Месей незаметно вставляет ритмы поэтической речи, метафоры и образы из венгерской поэзии, и они пульсируют там, внутри текста, и ты внезапно, читая этот текст энный раз вдруг ловишь спрятанный ритм и аж вскрикиваешь от неожиданности: как раньше не слышал?! Можно говорить про странные сближения, которые Месей вдруг обнаруживает для тебя (читателя), рифмуя действия, предметы и картины. Про детектив, историю нравов, роман памяти и краеведческое исследование, уместившиеся на ста с лишним страницах. Про контекст европейской литературы, про Беккета, Камю и Джойса.
Но пока остановлюсь на той фасетке месеевского словесного многогранника, которая связана с городским пространством. «Фильм» для Будапешта можно считать тем же, чем «Улисс» стал для Дублина. Вслед за Джойсом Месей мог бы вполне заявить: если район выше площади Москвы, парк Варошмайор и улицы вокруг него вдруг исчезнут (а с ними и другие районы), по «Фильму» их можно будет восстановить. С текстом романа я прожила довольно продолжительное время — то подступаясь, то отступая (как-то это пошловато прозвучало, но рассказ переводчика о работе над почему-то важным для него текстом часто звучит пошло и глуповато-восторженно, куда чаще, чем рассказ автора — об оригинальном тексте, хотя и там не всякий без греха). C какого-то момента меня начало тянуть в район улицы Чаба и парка Варошмайор. Написала это и поняла, что не смогу с точностью сказать, сколько раз я прошла им в реальности, и сколько раз проделала его, прокручивая мысленное кино. В итоге путь от площади Москвы наверх, мимо церкви Сердца Христова, мимо дома, где жили Миклош Месей и его жена Ален Польц, начал сниться мне во сне.
Ален Польц
(1922—2007)
Рассказ про Ален Польц — писательницу, психолога-танатолога, автора странных книг про все — дело некоторого будущего. Самая странная и поразившая меня ее книга из тех, что я прочла, — даже не знакомая русскому читателю «Женщина на фронте» (спектакль по одноименной пьесе шел в петербургском МДТ, повесть и пьеса — вещи невероятной силы, но сейчас не об этом), и не «Кошачий роман», который я пообещала себе перевести и издать сама, если никто так и не захочет), а поваренная книга, настоящая поваренная книга, боль и трепет центральноевропейской женщины второй трети двадцатого века.
Вслед за Месеем и всеми, кто фиксировал это пространство на протяжении многих лет, наполняя его своими смыслами и памятью, года полтора назад сфотографировали места, фигурирующие в «Фильме» и мы — с мужем, художником Владимиром Егоровым (он затем сделал обложку для русского перевода романа — в книгу также вошла повесть «Прощение» в переводе Алины Щегловой, но Алина расскажет свою историю с Месеем сама и по-другому).
Сюжет романа «Фильм» — и есть, по сути, путь от площади Москвы наверх по улице Чаба, где в подвальной части некогда принадлежавшей им целиком виллы живут старики, но путь этот с постоянными отклонениями в пространстве и времени — то вбок, то вглубь.
1.
Начинается все от площади Москвы
“
На западо-восток от площади Москвы улица слегка уходит вверх, пересекает улицу Варошмайор и продолжается дальше с крутым подъемом. Проследим, чтобы ничто не напоминало о бывших здесь прежде виноградниках и винодельнях. Вход во дворы преграждают бетонные, каменные, железные двери, древние жэковские урны, связки железных прутьев, алюминиевые клетки для мусора: так еще сложнее будет сравнить с тем, что было когда-то. И еще добавить несколько плакатов с прошлогодней выборной кампании.
Так начало их пути выглядит сегодня. Теперь здесь есть эскалатор, раньше была только лестница, подниматься по которой героям романа тяжело. Если отойти чуть подальше виден будет «почтовый дворец» — здание центрального офиса Почты Венгрии, построенное в 1924—1926 гг. по проекту Дюлы Шанди в эклектичном стиле с элементами сецессии (внутри здесь, кстати, был установлен первый в Венгрии лифт непрерывного движения, так называемый «патерностер»). В 2020 г., после реконструкции, в здании собирались открыть музей денег и истории банковского дела.
2.
К площади Москвы и виду на нее рассказчик (рассказчики?), оператор со съемочной группой, возвращаются на протяжении текста не раз:
“
В качестве фона-панорамы оставим проступать лежащую в низине площадь Москвы с одинокой рекламной тумбой, пространство со следами гусениц танков, куда выходит станция метро. Площадь организована невнятно, по-семейному суетливы временные прилавки и тротуары. Сюда упирается проспект Мучеников, здесь расположен запланированный к сносу военный трибунал и тюрьма, на стене — мемориальная доска жертвам сопротивления. Выше всего светится неоновая реклама Госстраха на фасаде углового дома.
Название «проспект Мучеников» с 1945 по 1992 гг. носил Маргит кёрут, проспект характерной для Будапешта и Вены кольцевой формы (ринг), который идет от моста Маргит в Буду и заканчивается у площади Москвы; сейчас улица с таким же названием (Мучеников) есть в 22-ом районе Будапешта. На фотографии с Фортепана 1952 г. тюрьма еще стоит, она здесь — фон для шахты строящегося метро, но вскоре ее, как замечает рассказчик, снесут. Сегодняшний парк «Милленариш» с его индустриальной ноткой, раскинувшийся неожиданно просторно на задворках торгового центра «Маммут», уже ничем не напоминает о тюрьме, где в 1919 г. казнили «ленинских мальчиков», в 1940-е гг. — коммунистов и евреев, в том числе Ханну Сенеш, где сидели Янош Кадар и Ласло Райк, где в годы террора Ракоши (до 1951 г.) вешали по сто с лишним человек в год. Исчезнувшие в физическом мире, но присутствующие в параллельных измерениях памяти места — излюбленный ландшафт Месея.
3.
Вслед за стариками поднимаемся по улице Чаба
“
Там, где улица начинает забирать вверх, дадим вид на церковь, в которую попала первая бомба, упавшая на Будапешт. Окна колокольни напоминают амбразуры лишь вследствие оптического обмана: с помощью соответствующего освещения выделим из серой бетонной поверхности два окна друг над другом и высветим. Так они будут похожи на две выставленные напоказ мишени. Из деревьев в парке покажем те, у которых толщина стволов соответствует девяноста, или, по крайней мере, восьмидесяти годам.
Архитектурная доминанта этого пространства — несколько раз упоминаемая в романе церковь Сердца Христова. Мне она долгое время казалась недосягаемой, точнее, не вполне умопостигаемой. В привычном мне архитектурном ландшафте отсутствует сакральная постройка в стиле Баухаус. Могу представить, почему даже в 1933 г., когда церковь была построена, приход ее не очень-то и одобрил. В 1942 г. в нее действительно попала бомба — на этом месте сейчас стоит статуя Девы Марии. В комплекс входят небольшая церковь-часовня в трансильванском стиле и чистые и прекрасные объемы (изнутри украшенные в том числе и гигантскими картинами Вилмоша Аба-Новака) большого храма, ритмичная галерея и высокая колокольня. Архитекторы — отец и сын, Аладар и Берталан Аркаи.
4.
“
…там, где сегодня раскинулся парк Варошмайор, когда-то тянулась полноводная канава, вода из которой, после ливней, регулярно выливалась в сторону Вермезе, этот сток существует и сегодня, только его поместили под землю. Таким образом, удалось обеспечить безопасное пространство для спортивных сооружений более поздней постройки, сцены летнего театра, буфетов для участников первомайских гуляний и рыночных торговцев, равно как и для детских площадок. Границей служит каменное панно, помещенное на постамент со ступеньками: обратная сторона памятника героям Первой мировой. Сам памятник, полевой жандарм в человеческий рост, обращен к открытой сцене. И лишь с совсем близкого расстояния можно заметить, что ему без особого шума поменяли голову (еще в пятьдесят втором году, ночью, из-за жандармской фуражки, напоминающей о годах реакции). Между сценой и рестораном возвышается храм, на месте мозаичных окон, разбитых при бомбежке тридцать лет назад, временно установили простое кафедральное стекло.
Строго говоря, военных там двое, и они изначально как бы не жандармы полевые, а военные егери (охотники — не táboricsendőrök, Месей использует именно это слово, а tábori vadászok). Памятник был открыт 11 мая 1941 г. Автор — известный венгерский скульптор Жигмонд Кишфалуди-Штробль — изобразил солдата в форме времен монархии, участника Первой мировой пожимающим руку своему «преемнику» в форме хортистской армии. При этом ветеран делает шаг вниз, словно уступая место молодому. Подробнее про памятник и его непростую жизнь можно прочесть в книге Ласло Прохаски «Истории памятников», Вот что пишет Прохаска: «На ветеране была шляпа, украшенная пером. В 1949 г. кому-то она бросилась в глаза. Приговор не заставил себя ждать: „Не нужен Будапешту памятник полевому жандарму!“ Но памятник все-таки выжил, причем, необычным образом. Кишфалуди-Штроблю заказали новую голову в гонведской фуражке». Громоздкая (и довольно уродливая, если честно) копия этого памятника стоит теперь еще и у входа на экспозицию, посвященную столетию Первой мировой на берегу Дуная.
5.
“
То место, где старики остановились, — угол поперечной улицы, ведущей к теннисным кортам, рядом с бортиком ресторанной террасы. Пол террасы едва возвышается над тротуаром, и у стоящих снаружи голова оказывается как раз на одном уровне с накрытыми столами и выставленными на них кушаньями.
6.
“
14 января 1945 года здесь расстреливают обитателей дома престарелых — евреев в возрасте в среднем старше семидесяти лет, по числу немного, но людей такого возраста в среднем не так и много, не сравнить с числом больных в соседней больнице (монашеского ордена), которых убивают прямо в палатах.
7.
“
Удивление вызывала фреска на стене углового дома по улице Тромбиташ с изображением мужчины, держащего в руках гигантскую трубу. Когда-то этот проспект был узкой проселочной дорогой, ведшей к виноградникам. Шириной дорога была в «одну колею»: когда на нее сворачивала повозка, надо было подать знак — протрубить в трубу, чтобы предупредить того, кто мог двигаться навстречу. Память об этом сохранила покрытая теперь штукатуркой — и потому не видимая глазу — фреска.
Сегодня эта фреска снова видна.
Фото в шапке страницы — Fortepan / Németh Tamás
