В какой-то момент Наполеон начал ко мне приставать, чтобы я признался, о чем беседовал с иностранными троцкистами — главарями моей шпионской сети, чьих имен тоже ни разу в жизни не слышал. Я как раз написал одно стихотворение и решил его подсунуть этому жулику. Отдал ему лист и принялся ждать следующий вопрос. Вместо этого он запер мои бумаги в ящик и сообщил, что временно передает меня одному «специалисту по Америке», и уж тот-то со мной не будет так миндальничать. В ту же минуту вошел мужчина в штатском. На нем были белые штаны и короткая рубашка-поло грязно-желтого цвета. Физиономия у него была поразительно зверская, но у меня возникло чувств, будто я уже где-то видел это лицо, только в несколько более благородном варианте, и даже хорошо его знал. Между поясом и краем рубашки выглядывал живот, покрытый густой шерстью, как у черного медведя, поэтому я окрестил его Шерстопузым.

Не надо было так торопиться подыскивать ему имя. До войны я был знаком с симпатичным молодым врачом по имени Эрне Зала, который искренне любил не только литературу, но и писателей. Как и я, он был беден и в минуты отчаяния всегда приходил без приглашения с едой, вином, лекарствами, или не приходил, а просто подсовывал под дверь деньги. Самые большие неприятности случались у всех у нас на любовном фронте, особенно зимой: пару найти было просто, проблемы были с местом для встреч — в гостиницах, где номера сдавали на час, часто бывали облавы, в приличные отели нас не пускали. Зала был рад помочь с ключами от какой-нибудь квартиры — он водил дружбу с молодыми богатыми супружескими парами, которые уезжали в Альпы кататься на лыжах или проводили зиму на Ривьере. А ключи от их квартир оказывались у Эрне, потому что он мог присмотреть за оставленными дома собаками, кошками или канарейками. Хозяева квартир, скорее всего, тоже знали, что платят за эту услугу, разрешая попользоваться своими шикарными диванами, а Эрне всегда ставил к этим диванам бутылочку вина, фрукты и пирожные. Один из самых моих близких друзей был к тому же и ярым пропагандистом моей поэзии.

Сгинул он, как и все остальные, в трудовых лагерях.

Эрне не раз упоминал своего никудышного младшего брата — тот тратил чужие деньги, подделывал векселя и крал у Эрне морфий для продажи. По интонации, манере двигаться, держать голову я быстро сообразил, что гэбешный специалист по Америке, сидевший напротив меня с резиновой дубинкой в руках и каплями пота на лбу, носит фамилию Зала, но мне все равно хотелось звать его Шерстопузым. Какое-то время он молча смотрел на меня, а затем заговорил — голос его звучал гораздо тише, чем я ожидал.

— Двадцать лет тому назад вы писали вполне приличные стихи. Но потом сбились с пути. Спутались в Америке с фашистами и больше ничего не создали. Ничего, — подчеркнуто повторил он.

Я молчал. Споры об эстетике в мои планы не входили.

Внезапно он хлопнул дубинкой по столу и завопил:

— А меня сволочью считаете!

— Не считаю, — солгал я.

— Считаете!

— Ни в коем разе, — обиделся я.

Успокоить его оказалось несложно. Шерстопузый достал из портфеля лист бумаги и принялся задавать разные вопросы. Из них можно было понять, что меня решили сделать главным обвиняемым в процессе против троцкистских монстров и одновременно пришить мне титоистские веяния.

— Из чего вы заключаете, что я сторонник Тито?

— А из того, что когда фашист Тито принимал у себя на вилле Блед предателя Михая Каройи, вы с Каройи не поехали. А он вас звал.

— И это доказывает, что я титоист?

 — Да. Осторожность — главное свойство шпионов.

— А если бы я все-таки поехал с Каройи на виллу?

— В общем, готовы ли вы дать признательные показания?

— Абсолютно, — ответил я, ликуя. Дальше я только боялся, как бы он не сообразил, что я с ним вытворяю и не побил той самой резиновой дубинкой, которую держал в руках.

На первый вопрос, где и когда я вступил в связь со шпионской организацией США, я ответил: «Дело было в Нью-Йорке.»

Я попросил воды, чтобы выиграть время. То, что Шерстопузый ни разу не слышал о двух самых известных американских поэтах прошлого века, меня удивило, но на это я и надеялся. Может, хоть так английские и американские журналисты, освещающие процесс троцкистов, сообразят, о чем речь, — если я сообщу имена моих шпионских начальников. Примечательно, что этого ему все равно мало! Кого назвать третьим? Тут же пришла мысль: пусть третьим будет сам черт, Вельзевул!

Мои беседы с Залой продолжались в этом же ключе на протяжении недели. Я так и не смог понять, верит он тому, что я говорит, или выдает себя гэбешникам за специалиста по Америке, играет роль? Однако же процесс над троцкистами с повестки сняли, вместо этого стала фигурировать формулировка «агент империализма». Утром после приведенного выше допроса, когда он дал мне прочесть протокол, я увидел, что там добавился адрес штаба УСС, который я не мог назвать. Если адрес был правильный, Шерстопузый должен был выписать его из старой нью-йоркской телефонной книги. По, Уитмен и Вельзевул тоже никуда не делись. Рядом с фамилией По так и было написано «П-о писать надо».

Как-то вечером меня отвели в кабинет на первый этаж, где мне пришлось еще раз описать приметы всех троих, на этот раз мои показания напечатали на плотных карточках. Цель этого мероприятия была очевидна — приметы шпионов разослали по пограничным постам, чтобы гэбешники могли узнать Эдгара Аллана По и Уолта Уитмена, если те в сопровождении черта явятся в Венгрию заниматься своими шпионскими делами.