Посвятив свое творчество (во всяком случае, в значительной его части) жизни евреев, их судьбам, образу мысли, вкусам, надеждам, он — иначе, наверное, и не могло бы быть — очень большое значение уделяет и тому, что до сих пор является, очевидно, самым главным, не изжитым в самоощущении и мировосприятии венгерского, и, конечно, не только венгерского, еврейства, — память о Холокосте, который в 1944 — 1945 гг. тяжко прокатился и по Венгрии. Санто не настолько одержим Холокостом, как некоторые другие писатели-евреи послевоенной эпохи, — однако Холокост остается одной из его центральных тем и, что еще существеннее, одним из определяющих ориентиров его миросозерцания.

С этой темой в той или иной мере связаны его романы «Мосер» («Mószer», 1996), «Конечная станция — Восточный вокзал» («Keleti pályaudvar, végállomás», 2002), многие рассказы. Любопытный поворот все той же темы мы наблюдаем в одной из последних вещей Санто — романе «Кафка и его кошки» («Kafka macskái», 2014). Автор разрабатывает здесь довольно экзотический сюжет: великий Франц Кафка якобы не умер в том году, когда он умер: смерть его была подстроена. Он прожил еще около двух десятков лет — и погиб лишь в 1944 г. в Бухенвальде. Но условием его «второй» жизни было обязательство, что он не напишет больше ни строчки. И он (как это ни печально для читателей) сдержал свое обещание…

Жизни венгерских евреев, непростым перипетиям, с которыми связана их самоидентификация в наши дни, и, конечно же, их трагическим судьбам в годы Второй мировой войны посвящен сборник рассказов, переведенных на русский язык и вышедший в издательстве «Текст» (2008 г.) под общим названием «Обратный билет». Пожалуй, самым запоминающимся в этой книге является рассказ «Возвращение» («Visszatérés»). Сюжет его таков: лето или ранняя осень 1945 года, венгры постепенно приходят в себя после катастрофического хаоса страшной войны, начинают жить привычной жизнью. В деревне, где происходит действие, люди стараются забыть то, что хоть как-то можно забыть; они работают в поле; в одном из домов идет подготовка к первой послевоенной свадьбе. И вдруг в деревне начинается паника: на близлежащей станции с поезда сходят два еврея, отец и сын, и с ними прибывает их багаж — несколько больших деревянных ящиков. Раньше — до того, как их, вместе с другими местными евреями, депортировали — они держали в деревне скобяную лавку.

Приехавшие нанимают повозку и везут свою поклажу в деревню. А местные жители смотрят на них — кто со страхом, кто со злобой: ведь когда евреев депортировали, крестьяне с радостью разбирали их имущество, вселялись в их дома; скобяная лавка тоже перешла к кому-то из местных. Словом, деревня — в смятении: одних мучает совесть, другие готовы хоть зубами защищать свое (мало ли кому оно принадлежало прежде!) добро. Расстраивается свадьба; один из пожилых крестьян, не в силах вынести возможную перспективу снова стать нищим (он и прежде проводил свои дни не в поле, а в корчме), кончает с собой.

На фоне всех этих страстей лишь двое приехавших (словно явившихся с того света) евреев выглядят спокойными, даже, можно сказать, трагически спокойными, величественно спокойными. Следуя за своей загадочной поклажей, они идут вдоль деревни, минуют свою (бывшую свою) скобяную лавку, свой бывший молельный дом — и приходят на еврейское кладбище. Выкопав там могилу, они наконец распаковывают ящики — и, соблюдая, видимо, за тысячелетия не изменившийся ритуал, предают земле останки: то, что осталось от их не вернувшихся из лагерей односельчан-единоверцев — какую-то одежду, детские туфельки, игрушки…

А из-за кладбищенской ограды на них смотрят, онемев и, может быть, начав что-то понимать, собравшиеся крестьяне-венгры.

Сюжет этот, при всей его простоте, насыщен таким напряжением, такими глубокими смыслами, что напрашивается на более широкое художественное воплощение. Так что совсем неудивительно, что на основе рассказа был создан киносценарий, гораздо более детально раскрывающий коллизию (кажется, я и излагал здесь скорее сценарий, а не сам рассказ). В 2017 г. вышел фильм, название которого, «1945», также, очевидно, подразумевает более широкий подход к теме. Фильм снял известный венгерский режиссер, Ференц Тёрёк, и снял с полной самоотдачей. За минувший год фильм получил множество призов и наград на различных международных кинофестивалях. В этом году он демонстрировался и у нас, в Москве и Санкт-Петербурге.

Дым из трубы паровоза выползает все более устало; клубы пара, сипя, вырываются из-под железного брюха, заволакивая тормозящий состав густым облаком. Поезд, в последний раз дернувшись, замирает. В боковом окне паровоза показывается машинист в грязной майке, с потной, испачканной копотью физиономией; высунувшись, он смотрит назад, на вагоны, словно торопя пассажиров: вылезай, мол, приехали. Впрочем, в составе всего два вагона: один — пассажирский, второй — товарный.

Со ступеней пассажирского вагона спрыгивает потный, расхристанный проводник в сдвинутой на затылок фуражке: после раскаленного, как духовка, вагона он словно надеется вдохнуть немного прохлады; но разница между тем, что в вагоне, и тем, что на перроне, почти не чувствуется. Яростное июльское солнце разогрело воздух выше тридцати градусов. Недавно миновал полдень; поезд отправился из столицы на ранней заре, добрых семь часов тому назад.

На перроне — один-единственный человек, видимо, он кого-то встречает. Больше — никого; нынче ни сюда, ни отсюда никто не едет. Он тут тоже, собственно, по обязанности: ждет клиентов, которые с помощью головы сельской управы заказали ему кое-какую работу.

Проводник с радостью что-нибудь выпил бы. Его разморенное зноем воображение способно сейчас представить лишь кружку холодного, с шапкой пены, пива… Но в путевом листе стоит: на этой станции что-то надо выгрузить. Пока не выгрузят, он должен быть здесь. Кто его знает, сколько времени это займет, бурчит он себе под нос. Помогать он точно не станет. С какой стати? Кому нужно, тот пускай и корячится. Его дело — билеты проверять, а не груз выгружать… Правда, если не помочь, эти ведь целый час провозятся. Да еще будут думать, что он против них что-то имеет, потому и помочь не хочет. А пускай думают, что хотят. Все они одни миром мазаны. С такими каши не сваришь. А после того, что было, тем более. Вот сейчас: чего они вылезают-то? Ждут, чтобы ковровую дорожку им постелили? Или, может, просто молятся там, в сорокаградусной духоте. В черных костюмах, в шляпах. Хрен их разберёт! Поймёшь разве: то ли они всегда так ходят, будто у них каждый день праздник, то ли у них в самом деле нынче праздник… Вот только если праздник, они бы не ехали на поезде, это даже он знает; как ни скрытничают они, он-то знает… И опять же, мало им того, что было, они все равно возвращаются. Вы подумайте только: возвращаются туда, где все это с ними случилось. До чего упорны, до чего настырный народ, черт бы побрал их упрямое семя!

Проводник направляется в ту сторону, где должен быть кабинет начальника станции: попросить тележку. Скорей будет, если он сам этим займется, а не станет ждать, пока они будут тыкаться бестолково туда-сюда. В Пеште на них насмотрелся. Будто та косметика, или что там они везут, такой уж невозможно хрупкий товар… Он даже спросил: что в ящиках-то, бутылки стеклянные, что ли? Потому что если стекло, то надо особо указать, мол, обращаться осторожно, да и упаковка нужна особая. Правда, тогда и оплата другая.

Нет, не стекло, но требует осторожного обращения, успокоили они его. Ладно, хотят экономить — пускай экономят, рассуждал про себя проводник. А если что случится с товаром, пускай пеняют на себя. Такой уж они народец, на всем экономить готовы, вот и хитрят, придумывают увертки всякие, и даже риск их не останавливает. Во всяком случае, от него они не отошли, пока он с грохотом не закрыл дверь товарного вагона и не повесил на нее пломбу.

В вагон поставили десять тяжелых ящиков и один полегче. Все ящики заколочены гвоздями. И условие оговорили: в этом вагоне чтоб больше ничего не было, ни груза никакого, ни багажа. Они предпочли заплатить за целый вагон.