Есть одна женщина. Любит меня.

Есть одна женщина. Ненавидит меня. «Тень» — это она меня так называет. Говорит, к примеру: «Опять тут бродишь, Тень?» А другой раз: «Голубцы на обед, Тень, ты не против?» Иногда пошутит: «Тень-то моя впереди меня бежит». Это меня, значит, имеет в виду. Шутка не всегда означает, что она пребывает в добром расположении духа, когда же у нее хорошее настроение, может вдруг завопить: «Царство теней!» Это я тоже должен принимать на свой счет. А если наоборот, настроение плохое — старшая сестра из Любека позвонила, или вобьет себе в голову, будто растолстела, напрасно я клянусь, что жизнь готов отдать за каждый кусочек ее тела, — заявляет, что я и есть то дерево, из-за которого ей леса не видать. Я от нее ни на шаг. Только рот разинет, а-а-а-а, тут же и я разеваю. Только сядет, сразу рядышком пристроюсь. В обморок упадет — нюхательной соли прошу. Ресницы опустит — меня еле заметная дрожь пробирает. Поднимет руку — я будто тоже зарядку делаю. Попадется подходящая стена — может показать детям зайца, собаку и орла — тогда и я становлюсь зайцем, собакой и орлом. Страстно желаю ее, но дело продвигается довольно медленно, неуклюже, через пень колоду. Я то приближаюсь к ней, то отдаляюсь прочь, но из этого ничего не следует, приходится плясать под ее дудку — вокруг нее, перед ней, сверху, снизу. Есть в наших отношениях некие приливы и отливы. «Тень, это еще что такое?» — набрасывается она на меня, стоит ей ощутить, почувствовать мое желание, но тут же и успокаивается, подстегивая мое возбуждение, она, напротив, успокаивается, уверившись в своем могуществе.

Иногда она не может разговаривать со мной открыто. (Причины бывают разные: политика, работа, общественный транспорт, домашние дела. Отец ее терпеть меня не может, считает мои занятия теневым предпринимательством или боями с тенью, да и сам я, по его мнению, являюсь теневой стороной собственной личности, не говоря о том, что бросаю тень на жизнь его дочери, и все в таком же духе. Убогий старый хрыч — именно так мог бы я его назвать, не будь он таким симпатичным, уравновешенным и привлекательным пожилым мужчиной!) В такие минуты из-за боязни выдать себя она придает голосу еще больше твердости и разговаривает со мной с таким ледяным равнодушием, что у меня сердце замирает, от страха потерять ее я готов на все, о чем бы ни попросила. Да неужели? Даже цветы подаришь? Нет, Тень, это не в твоем духе, ты цветов не даришь. Скорее руку себе сломаешь… — тут она довольно кивает. После недолгого раздумья я отвечаю, что она права, конечно, ты права, дорогая, но даже если гипс наложат, все равно цветы принесу. К животу прижму и принесу, и только большие цветы. Гигантский букет, охапку, чтобы не выпали, не провалились в дырку между гипсом и животом. Гладиолусы, например, да, букет гладиолусов. В три обхвата. Представляешь, какой цветочникам доход? Гладиолусы, значит?! Да, единственная моя, гладиолусы.

Гладиолусы приводят ее в замешательство, и она уже хочет меня. Стоит у стены, словно приговоренный к расстрелу, выгодно подсвечивая себя со спины; исполненная решимости медленно приближается ко мне, останавливается, я тоже останавливаюсь, пути назад нет, она трется о стену, сейчас оба будем в штукатурке с ног до головы, теплоизоляционная штукатурка (перлит), белые, словно клоуны в гриме. Она задыхается, дрожит, я почти не двигаюсь. Что я сейчас должен сказать? Что члены расстрельной команды — и мужчины, и женщины — уже зарядили ружья? Или что лица у них белые, в перлите, как у клоунов?

Есть одна женщина. Ненавидит меня. Хочет. Без конца сидит на телефоне. Оставляет сообщения. Купила автоответчик, чтобы и на него оставлять сообщения. Дел у нее по горло. Каждый раз звонит из нового места. «Не могу говорить», — шепчет порой в трубку. И когда звонит в следующий раз, объясняет, почему. (Причины бывают разные). При встрече анализирует предыдущие телефонные разговоры. Ванная комната сотрясается от возбуждения, местная и междугородняя связь, хихикает она тайком.

Есть одна женщина. Ненавидит меня. У нее пахнет изо рта. Чрево ее исторгает разнообразнейшие неприятные запахи. Я угадываю их, разделяя на две основные группы: ела она до этого или нет. Вычисление природы запахов первой группы — занятие увлекательное, хотя и бесполезное. Суп из цветной капусты, свинина с тушеной капустой, затем завершающие вкусовые штрихи — лук и чеснок. Однако лук-порей в овощном салате, например, требует определенной выдержки. Замечу, речь идет о женщине чистоплотной, то есть, все это скрывается под чисткой зубов, а часто еще и полосканием.

Если же она не поела, дело принимает серьезный оборот. В этом случае нет ни вчерашнего вечера, ни заката, когда кто-то принимал пищу, ничего этого не существует, нет ни времени, ни причины, ни следствия, ни логики, ни истории, ни воспоминаний (и, как следствие, морали), нет и общества — не говоря уже о стране, родине и народе. Есть только один человек (я ее знаю, потому и говорю так), распространяющий обезличенность в виде безразличной, тлетворной вони.

Но это не вонь, нет, запах не такой сильный, и от этого еще более пугающий. Легкий неприятный запах. Слишком уж незаметный. Не люби я больше всего на свете с ней целоваться, даже и внимания не обратил бы. Когда бы не вечное, беспрерывное желание прикоснуться к ее губам, я бы и не узнал об этом ее недостатке, об этой ране, открытом позоре. Вся она точно нежный ветерок, дующий с фабрики, где делают клей. Нежность — вот что труднее всего вынести. Когда я покрываю ее лицо торопливыми поцелуями, прикасаюсь губами к глазам, векам, глазным яблокам, носу, ушам, щекам, вискам и — естественным образом — к губам и рту, увы! Испытываю такое омерзение, такие приступы отвращения, что теряю сознание. С другой стороны, чем грубее, бесчувственней и яростней я становлюсь, одним словом, набрасываюсь на нее зверем, вгрызаясь в губы, точно оголодавший волк, и мы пожираем друг друга, сталкиваемся подбородками, переплетаемся языками, ощущая привкус крови, тем меньше мне приходится думать о фабрике по производству клея, которую, говорят, только что приватизировали за сущие гроши.

Вот почему, стоит мне увидеть ее в месте, подходящем для поцелуев — учитывая, что нынче сложно найти место, где бы личная или общественная мораль и требования сдержанности запрещали это делать — я тут же бросаюсь к ней со всех ног, словно мультяшный персонаж, та-дам!, мы сталкиваемся, впиваемся друг в друга, не медля ни минуты, ибо я знаю: стоит задержаться, и на меня навалится вся эта бездонная, зловонная, гнилая пустота, вредоносное дыхание, от которого — и тому были примеры — у меня подкатывает к горлу тошнота, сопли смешиваются со слюной — хотя это как раз тоже соитие.

Она все это знает, потому и ненавидит. Меня это обнадеживает. Честное слово. Она, конечно, не совсем верно истолковывает ситуацию, думает, я все делаю по доброте душевной, потому и ненавидит. На самом деле, все не так, все из-за того, что я с ума по ней схожу. Как закрою глаза, только ее и вижу, а как открою, на все готов, лишь бы ее увидеть. Когда она это поймет, то тоже полюбит меня. Хотя это не важно. Важно, чтобы я мог ее видеть.

Есть одна женщина. Любит меня. Финка, если не ошибаюсь. Поначалу мы даже подначивали друг друга, мол, родственнички, значит. Тоже из финно-угров быть изволите? Пробуем обнаружить друг в друге национальные черты. Представления о финской истории у меня смутные, если честно — никакие (основные полезные ископаемые: хром, титан, кобальт, ванадий, медь, цинк и никель), только самые общие «северные» картинки, вот я и хватаюсь за общие места, как утопающий за соломинку. Пытаюсь поместить ее в какой-то контекст, привязать к национальным стереотипам, но получается не очень, поскольку настоящим контекстом для нее служит мое тело. Родиной ей стала не родина, а мое тело. Поэтому, когда я украдкой наблюдаю за ней, перед глазами встает не финское плоскогорье, изрытое озерами и полноводными реками, но я сам, я вижу только себя, собственные ноги, которые смело можно назвать мускулистыми, иной раз — ягодичные мышцы и как они сокращаются, сами ягодицы, палец или влажные губы.

Наши ссоры становятся все чаще и, чего уж скрывать, все грубее — не раз дело доходило до взаимного насилия/драк, я набрасывался на нее и принимался трясти, бывало, что и за шею хватал, что можно назвать и удушением, она же кидалась в меня чем попало — не только книгами или пластмассовыми пепельницами, но и картинами, сорванными со стен, или, традиционно, запустить вазой, или, в качестве сюрприза, — мясорубкой; бывало схватит с накрытого стола прибор и запустит в меня — а у нас венский шницель на обед — там и нож мог оказаться, то есть, это уже можно назвать нападением с использованием холодного оружия; как мне кажется, наши ссоры никак не были связаны с общими финно-угорскими корнями. Или все-таки были связаны? Ужас лет, прожитых вместе? Мы вместе кочевали, вместе охотились, ходили за скотом, молились одним и тем же богам. Ужас узнавания? Да она даже молчание мое понимает! Может, и во сне меня видит… или я ее… Зачем эта близость? К чему это жалкое отражение?

«Знаю, о чем ты думаешь! — с воплями набросилась она на меня — По-твоему, было бы, наверное, лучше, лучше для нас обоих, если бы я была Богом! Вот что ты думаешь. Но не думай, будто ты такой особенный. Ты ничуть не лучше. Не обольщайся, я про тебя то же самое думаю, что, наверное, лучше, лучше для нас обоих, если бы ты был…»

Наши отношения дошли до крайней точки как раз после той самой битвы при Везекене, черт бы ее побрал, сколько мы ни говорили, сколько ни молчали — все напрасно, только круги нарезали вокруг да около. Я где-то читал, что иногда не стоит разграничивать любовь и ненависть: мне от подобных фраз дурно становится, но тут, видимо, произошло нечто похожее: мы оба поддались одной и той же страсти, и невозможно было заранее предсказать, куда она нас заведет. Ни повлиять на нее, ни обрести надежду. Мы даже любовью тогда занимались иначе — чаще и отчаяннее.

Как-то я рассказал об этом отцу, или нет, спросил у него: какие они, северные женщины. Он только ухмыльнулся и пожал плечами: «Откуда мне знать?» Но, при этом, он пригласил меня к себе в комнату, где я давно уже не бывал, и молча показал на знакомую с детства картину — я не раз видел ее в другой квартире, другой, темной, скорее, затененной комнате, — тяжелое вычурное полотно в затейливой, самодостаточной раме XIX века. На ней были изображены норвежские торговки рыбой на морском берегу среди рыночных рядов. С моря дул ветер и на фигуры падал странный свет — то был не день, не ночь, не рассвет. Темный и светлый, серый и яркий, яркая темнота, дрожащий блеск, вечные сумерки. Я не сводил глаз с картины, а папа — с моего лица.

Торговки рыбой стояли в своих деревянных сабо и весело, решительно перекидывали рыбу. Все они казались мне похожими на эту финскую женщину. Их бедра покачивались с неописуемой силой и легкостью, уверенно и бодро. Девочки и женщины одновременно, рабочие лошадки и северные феи, хотя бедра у них были что надо, для тела и для работы. Я попрощался с папой и, с тех пор поместил финскую женщину именно в этот контекст. Картина стала ее пространством. Все эти многочисленные мощные и монументальные женщины. Теперь, когда я смотрю на нее, мне уже не приходится видеть себя — ни свои бедра, ни сокращающиеся ягодичные мышцы, ни сами ягодицы, ни влажные губы, ни палец, не надо больше думать, что лучше, наверное, бы, лучше для нас обоих, если бы она была… Я даже вслух не скажу. Лучше будем поддразнивать, переспрашивать друг друга как родственники: «Тоже из финно-угров быть изволите?»