Я пытаюсь говорить о бедности. Думаю, тот, кто по-настоящему беден, кто живёт в бедности, не будет о ней говорить. Спутник бедняка — тишина, а не речь.

Искусству тоже сопутствует тишина, а не речь. Слово, высказывание связаны с молчанием, а не с толкованием.

Бедность не цель, не то, к чему можно стремиться. (Это совсем не значит, будто невозможно стремиться ни к чему вообще, или не существует ничего, к чему бы стоило стремиться). Нельзя желать бедности, и наоборот: бедность может настичь каждого.

Тот, кто кроток, не говорит, что он кроток. Тихий — молчит. Тот, кто не привязан к вещам, не говорит, что он к ним не привязан, только тот, кто жить без них не может, утверждает, будто вещи его не интересуют. Таким образом, он отчасти успокаивает себя, отчасти — обманывает себя и других.

Мы повсюду натыкаемся на фарисейство. (Прежде всего, конечно, в зеркале…) Фарисейство — тщеславие доброты, великое искушение. Фарисейство — не дерзость, не сама собой разумеющаяся глупость. Фарисей — отнюдь не подлец или мерзавец, напротив. Фарисей — личность, достойная уважения. Он имеет вес, потому что мы сами облекли его своим уважением. Он — опора государства. Его мы ставим в пример, ведь он соблюдает законы, значит, ему действительно можно доверять. Он вполне заслуженно сидит в первых рядах. Мы сами его туда посадили, а не его личное честолюбие. Фарисей — достойный человек. Он, правда, отдаёт себе в этом отчёт несколько лучше, чем следовало бы, но он тот, человек, с которым никогда не бывает никаких проблем. Он идеальный гражданин, власть за такого всё отдаст, на него можно рассчитывать, на нём можно строить. Фарисей усердно трудится, содержит свою семью, платить налоги, водит свой автомобиль с двигателем, не содержащим свинца, в соответствии с правилами дорожного движения.

В сущности, с ним всё в порядке. Он не обязательно консерватор по убеждениям, может быть и либералом. Фарисей (главным образом, естественно, для самого себя) неизбежно — исключительно (и только) не отвечает точке зрения Христа. Он не одинок.

Фарисей не беден.

Христос беден.

Поубавим темп. Мы говорим здесь о двух типах бедности, и они не так уж независимы друг от друга, но эта взаимозависимость сложна для понимания.

Того, кто беден, всегда бьют, но не всегда осмеливаются ударить первыми (мы-то смеем — это ведь мы сами бьём друг друга). Бедность такого типа и существование «ниже черты бедности» — не одно и то же, куда важнее ощущение бессилия, полной зависимости, безнадёжности. Когда в 51-ом нашу семью выслали, мы попали в ужасные условия, но мы не были бедны — поскольку сознавали своё моральное превосходство, нас буквально засыпали знаками сочувствия; был ещё какой-то коллективный семейный опыт и кое-что из фамильных сокровищ, точнее, не сокровищ — мы жили в нищете. Наша бедность тогда была как ветхая одежда, можно было понять, что мы её ещё снимем, сменим (не на венгерку, а на пиджак, джинсы). Истинная бедность клеймом выжжена в нас, встроена в наши клетки.

Это такая бедность, с которой должно быть связано забытое, оставленное без внимания чувство братства. Это была бы бедность, которой мы достигаем отказом от ненужных дел и вещей (их список, безусловно, невозможно определить, поскольку он индивидуален), часто упоминаемая духовная нищета, движения души, путь, возможность, открытость, возрождение.

Монахиню Д. Отправили преподавать Закон Божий в какой-то провинциальный приход, откуда её выставили в момент разгона монашеских орденов. «Меня вызвали в местный участок и сказали, чтоб я шла… ну как это называется. Ещё предупредили, что сообщают мне об этом из добрых побуждений, до того, как соберут всех. Тогда-то мы с приходским священником и поехали в Пешт хоть что-нибудь узнать. Нас отсылали из одного учреждения в другое, так что под конец нам было уже некуда идти. Некуда. Никто. Я сидела в поезде, направляясь к месту ссылки… красив Вишеград, думала о том, что и тогда красив Вишеград, когда правит несправедливость… я сидела в вагоне и каждой клеточкой переживала своё одиночество, пустоту, и ведь правда, нет ничего, никого на земле, кто мог бы мне помочь. Только если Господь Бог. Два удивительных чувства переплелись. Ужас и доверие». Эта бедность, эта пустота, бесприютность — одновременно крайнее, отчаянное и созидательное состояние души. В поезде, по пути в Вишеград мы обогащаемся новым, неизведанным опытом, нам открывается нечто надличностное, всеобщее, неизменное. «мне казалось, будто я стала всеми людьми сразу». Бедность — такая зависимость, при которой мы осознаём, что всё-таки остались не одни. Одиночество, ликвидирующее само себя. Это и есть богатство бедности. — Придерживаясь стиля: мы видим, что у бедности есть цена. А у чего же нет цены…

Мы живём в богатом мире. Достаточно заглянуть в мусорные баки, сколько всего выбрасываем. Мы живём в эпоху того или иного предмета, приготовленного на выброс, ценностью обладает лишь новое, всё сызнова, да сызнова; мы уже едва вспоминаем о сапожниках, которые набивали набойки и ставили заплаты, или о бабушках, которые перелицовывали заношенные воротники рубашек — у нас есть вещи одноразовые и вполне заменимые. Жизнь, однако, приходится латать постоянно, и негде (с учётом цены?) её обменять. Мы живём в богатом мире, и никогда ещё столько людей не умирало от голода.

Европа, европейское хозяйство складываются из многих составляющих. Европеец живёт на перенаселённой территории. Сам того не желая, он всё время на что-нибудь натыкается, всегда что-то видит (наталкивается взглядом). Европеец приговорён к бесконечной событийности, здесь беспрерывно что-то происходит.

бедность несовременна. И актуальна. Стыд. Проблема. Наша цивилизация не обращает на неё внимания, успокаивая свою совесть денежными вливаниями. Губернаторша раздаёт бесплатный суп. Всё та же дилемма суще(ствования): это тоже неразрешимо, это тоже отнюдь не разрешения ждёт.

(На Страстной неделе я несколько раз заходил в ту самую барочную церковь, и, как в студенческие годы, меня при виде такого количества золота охватывало горячее плебейское возмущение. Несправедливое богатство нашей веры, её самоуверенность — словно скидки при выплатах в рассрочку за наше бессмертие. Администрация духа. И вновь смущает богатство самой церкви, не понимаю… снова: учреждение и любовь, архиепископ как партийный секретарь…)

Искусство, как мне кажется, стремится к простоте. Желать этого тоже невозможно. Простота — не обязательно скудость. Рискну утверждать: просто то, что само собой разумеется. Сложнее всего создать такой «предмет искусства», который «сам за себя ручается», и у него не спрашивают: «Зачем ты существуешь?» Скорее он сам вопрошает: «Зачем существуешь ты?»

А как же обстоят дела с полученными нами от Бога ценностями? Притча не тому нас учит, чтобы зарывать таланты. Бедность не просто отказ, отрицание. Однако и талант не абы как (!) нужно терять. Потеря дара не есть расширение границ бездарности. Эффектное присутствие таланта ограничивает действие одарённости, как правило, ограничивает «владельца», «я» — в ущерб «целому».

Бедность как немота, как нечленораздельность. Отсутствие способности как ценность. Подумаем о заикании, обрывках речи, как о чём-то, на самом деле ценном, как о пылких и горячих формах.

Слово беспрестанно стремится возвратиться в дословесное, ведь оно точно ощущает собственную дурную власть, свой гейзенбергизм, то, что называние имени меняет. Мир обозначенный стремится сказать о невысказанном, об элементарном. О стихийности существования возвещает бедность.

В то время как слово неразрывно связано с существованием человека.

Существует ли только то, что есть благодаря языку, или же есть и нечто другое? Мы склонны воспринимать границы языка как границы мира. Заикание, отрывок, бедность опровергают подобную мысль.

В конечном счёте, бедность — не факт социологии (также как Освенцим свидетельствует не о евреях, а о немцах), она говорит что-то о человеке, о природе человеческого существования.

Бедность — не умозрительное построение, не идея, которая носится в воздухе — она тяжела, как соль. Бедность вызывает смятение и страх. Сверху, снизу — потому-то вода и повелевает. К тому же, бедность опасна. Она унижает, подкашивает. Она агрессивна. Узко не только то самое игольное ушко, но и тропинка, по которой идёт бедность.

Бедность как любовь: мы переосмысливаем её снова и снова.

Часть богата, целое — бедно.