Для жизни нужна фантазия. Каждый, как мне кажется, получает то, что себе нафантазировал, даже если обладает воображением настолько смелым, что не смеет о своих фантазиях рассказывать. Есть у меня такое чувство, что человек рано или поздно попадает туда, куда осмеливается попасть в своих мечтах. Это и составляет тайну всех так называемых «успешных» карьер. Какие препятствия пришлось преодолеть на пути, приходит ли с воплощением фантазий удовлетворение и счастье — другой вопрос. Может, и нет. Может, борьба, на которую воображение обрекает человека, расшатывает ему нервы. Обстоятельства, в которых люди оказываются, часто в той или иной мере делают их несчастными, и то, что внутренний мир (а он все равно самый главный) не выходит на первый план, зависит уже от того, насколько удачно или не удачно все сложится.

И все равно фантазия — главная сила, которая движет нами изнутри. С высоты своего возраста — именно оттуда смотрю я вниз, когда пишу эти строки — позволю себе сделать этот, возможно не такой уж глупый вывод: хочешь чего-то достичь — у тебя должно хватить на это фантазии. Тогда и достигнешь.

Театральная жизнь в Будапеште била ключом. Наши с Молнаром планы — захватить территорию на родине и за границей — нашли отклик, стали появляться новые пьесы. Важен был только успех — в том числе, у большинства критиков — и, если честно, вся театральная жизнь была организована именно таким образом. Когда некоторые из нас пытались воплотить на сцене свои лучшие фантазии, это почти всегда заканчивалось провалом. Если бы в Будапеште не сформировалась атмосфера жажды развлечений и успеха, сценические формы более высокого порядка тоже встретили бы достойный прием. Но в сложившихся условиях приходилось нелегко. Я был одним из тех, для кого сцена стала, можно сказать, единственным способом выразить свои мысли, чувства, мировоззрение, лишь с ее помощью я мог общаться с другими людьми. И, хотя я нередко обращался к темам весьма незначительным — порой и ошибался в выборе темы, — я всегда писал свои пьесы, исходя из лучших намерений… Я не отрекался от себя в своих произведениях и вполне доволен, что был и остался тем же, кем начинал.

Мир в Европе — прекрасная эпоха, длившаяся почти сорок лет, подходил к концу. Армии разрастались, юношей призывали на службу каждый год, военная промышленность переживала расцвет, офицеры в военной форме красовались на улицах и в кафе. Для того, чтобы удержать народы вместе хватило бы самой малой толики мудрости — если отталкиваться от идей Лайоша Кошшута, достаточно было бы связать их экономически, — и, тем не менее, все добропорядочные граждане с готовностью откликались на призывы «защитить наши границы» и «сделать нападение противника невозможным». Тут как тут проснулся и немецкий генштаб, который столько десятилетий мучился от бездействия и ждал возможности продолжить серию легких и триумфальных побед. Так, хотя никто не думал, что следствием балканских войн, убийства сербского короля, а затем и наследника Франца Фердинанда может стать грандиозная европейская и даже мировая война, однажды утром мы проснулись, и небо над нами разверзлось. Началась война.

В этот момент во мне проснулось — и с тех пор никогда не покидало — чувство огромной ответственности; я почувствовал, что обязан что-то сделать, криком и слезами предупредить людей, чтобы они не позволили затащить себя в этот ужас, который может означать убийство невинных и крах целого мира. Растущая тревога открывала передо мной картины, пропитанные запахом смерти: кладбища без конца и края, моря крови; в криках боли я слышал рев урагана, сотрясающего мир. Я не мог оставаться спокойным. Надо было что-то делать. Каждому, кто хотел остаться человеком, надо было что-то делать. Социалисты должны были начать международную стачку против войны! И тут пришла новость: того, кто выступил с этим предложением, лидера французских социалистов Жореса убили.

С первых дней войны я сражался единственным своим оружием — начал писать пацифистские статьи в журнал «Нюгат». Многие люди, даже мои друзья не очень понимали, почему я выступаю с таким жаром. На улицах шли демонстрации в поддержку войны, началось все с проплаченных участников, но довольно быстро почти все впали в «патриотический угар»: развевались знамена, молодежь пела песни, солдат, уходивших на фронт, окружала восторженная толпа — ведь все, по сути, были уверены, что через шесть недель все кончится, огромное австро-венгерское войско вступит в маленький Белград и там провозгласит такой мир, какой нужен именно нам, наш престиж во всем мире вырастет до небес, ведь мы отомстим за убийство Франца Фердинанда.

Но я сразу почувствовал: стоит разбудить демонов, таящихся на самой глубине человеческих инстинктов — и власть полностью перейдет в руки тех, для кого война составляет истинное призвание, а на мир снизойдут чудовищные несчастья. И я начал писать.

Утром просыпаешься — и каждое утро приходится заново уверять себя в том, что идет война. Насколько абсурдна, невозможна мысль о том, что миллионы людей стреляют друг в друга, убивают друг друга на заснеженных полях, мысль о том, что где-то идет гигантская зимняя охота, где люди выполняют роль не только загонщиков, но и жертв, тех, кто оказывается под жерлами пушек — все это кажется сейчас таким же невероятным, каким представлялось в самый первый день, когда мир перевернулся, а мы все были убеждены, будто мировая война, в которой цивилизованные европейские народы будут убивать друг друга, невозможна. Нам показали и доказали, что возможна… и все равно каждое утро приходится заново примиряться с этой мыслью. Этот глубинный протест и ежедневное удивление — единственная явственная надежда на то, что когда-нибудь война в мире прекратится. Потому что людям воевать не пристало — современным людям. Кровавая колесница, что несется сейчас по миру — неслыханный анахронизм.

Трудно представить себе нечто более фантастическое, чем переговоры с Юсуповым в Лондоне. Такая смесь из истории, реальности, кино, царя, Распутина, киностудии Метро Голдвин Майер — не с чем и сравнить. Приходит Юсупов и рассказывает перед судьями, как он убивал Распутина: сначала напоил отравленным вином, потом выстрелил в него из револьвера — и все ради того, чтобы теперь получить у студии компенсацию, поскольку в фильме он изображен иначе. Чертовски занимательно — какой-нибудь романист мог был немало подчерпнуть из этой истории.

В Берлине запретили фильм «Великая Екатерина» с Бергнер, потому что она еврейка. Такого еще в истории культуры не бывало, чтобы актрису — да еще такую! — осуждали за ее национальность! А если б она была эфиопка! Идиоты, сволочи!

Веду переговоры с Кордой. Разговор идет в совершенно истерическом ключе — у него никогда не знаешь, о чем речь… Написать роман! С другой стороны, хорошо, что есть эта работа — всегда какая-то защита от бурь.

Заказ на пьесу о Нижинском. Сам себе говорю: предприятие почти невозможное. Драматического напряжения нет, мелковато будет, главный герой — сумасшедший, он еще жив, а героиня — Ромола, которая периодически заходит к нам на чай. Но вообще сценарий и пьесу можно написать о чем угодно, а поскольку эта история абсурдна, то, может, и выйдет.

Какая ирония судьбы! В Германии рейхсканцлер согласно законам о лесном и охотничьем деле, принятым на заседании совета министров, назначил Германа Геринга главным лесничим и егерем рейха — егермейстером (главным по охоте на людей).

Будапешт был прекрасен, но первый спокойный день выдался только на лондонской студии. Когда человек в состоянии жить для себя, он может быть человеком.

Приветствую тебя, английская старушка в соломенной шляпке по моде двадцатилетней давности — ты не делаешь вид, будто молода, и тебя, отважный джентльмен — ты надеваешь черные ботинки к серым брюкам, а галстук твой не подобран под цвет рубашки — ты не делаешь вид, будто являешься образцом элегантности. Никакой претензии, все по-настоящему. Но с другой стороны, разве не чудесно нарисовать вместо действительности сон в золотых завитках? Нет, потому что просыпаться потом тяжело — жизнь стремится к реальности, хотя все вокруг нереально!

Истинная причина войны в том, что люди несчастны. Жизнь становится слишком сложной, и они вынуждены выполнять работу, которая не приносит им радости. Я наблюдаю за электриками, лифтерами, продавцами в магазинах — какая мучительная жизнь. Мир индейцев, рыбаков и охотников — свободная жизнь, простота — похож на волшебный сон. Цивилизация развивается до тех пор, пока не взрывается, поскольку перестает соотносится с нервной системой человека. Вонючая гиена высвободила все, что есть в человеке дурного, и выпустила это наружу, загнать ее обратно будет непросто.

Вчера вечером прибыл из Пешта Халас. Теперь я ясно вижу, что происходит — то же, что и в 1919 году: суета, надежды на будущее, выступления, политические крайности — но потом хотя бы не приедет Хорти на белом коне.

Видел в газете фотографию, как на венгерском международном конгрессе молодежи ходят с гигантским портретом Сталина и портретами других вождей. Это-то и есть самое ужасное в режиме: поклонение идолам. Выступать надо прежде всего против этого. Мой идеал — Швейцария, где я даже имени президента не знаю. Мой идеал — Америка, где каждые четыре года я могу избавиться от идола, приросшего к моей голове. Ритуальное идолопоклонство в духе греческого христианства и Византии пугает и вызывает опасения.